На следующий день, 19 февраля, около десяти утра в палату вошла жена покойного. Её появление угнетало, так как к этому времени больные в палате уже успели немного прийти в себя. А тут – новая волна страданий, изливающаяся с новой силой, и готовая пошатнуть только что налаженное душевное равновесие. Забрав вещи мужа, жена покойного, сквозь рыдания сказала, что похороны будут завтра, чтобы мы помянули Юрия добрым словом, а затем простилась с нами.

Вечером позвонили из дома, родители сообщили, что меня готовят к выписке. Мама, дескать, разговаривала с врачом, и тот предполагает отсрочить операцию до осени. Поэтому я могу собирать пожитки и в понедельник покинуть больничную койку. И я, воодушевлённый чем-то непередаваемым, наполовину съедаемый рокочущими «авось» и «если» — совсем запутался в своём отношении к происходящему. Уже не понимая, хочу ли отсрочить операцию, или нет, или может, есть другая альтернатива. В моей голове творился хаос мыслей. И снова ночью долго комкалось одеяло…

А воскресенье выдалось затяжным, без значимых событий, его можно, несомненно, назвать днём нетерпения. У меня даже тема стихов вышла эдакая – «нетерпеливая». Не мог дождаться понедельника, чтобы покинуть больницу, а время, словно нарочно затягивалось.

В выходные меня никто не навестил, а товарищ из шестого отделения отпросился домой, потому что жил невдалеке. А соседи из палаты по-прежнему скорбели. На обеде мы помянули чьей-то стряпнёй Юрия.

Хотелось зрелищ, но доступность к ним была нулевая. Телевизор я не воспринимаю всерьёз, по крайней мере, от него становилось только скучнее. А творчество и книги сами требуют «заряженного» настроя. В результате, я бездельно слонялся по больничным коридорам.

Как же я тогда дождался понедельника? Не верилось, но срок, когда должна была произойти выписка — настал. Приготовился к отъезду, собрал пожитки, но кроме меня почему-то никто не планировал моего освобождения. Ладно, соседи, но и старшая сестра, которая обычно выдаёт выписные листы, не хлопотала, и не суетилась. Когда же я у неё спросил, хотят ли они вообще меня сегодня выписывать, то она ответила, что ничего такого не слышала, и вдобавок сказала: «У тебя ведь Владимир Рудольфович лечащий? Так он только завтра будет. Вот завтра, возможно, тебя и выпишут».

Что же получается, мне ещё один прескверный день коротать?! Воскресенье-то кое-как вытерпел!…

Но понедельник оказался веселее, чем ожидал: вернулся из дома товарищ с челюстно-лицевой травмой. Завтра ему предстояла операция, сценарий которой приблизительно такой: во время общего наркоза производят разрез мягких тканей на челюсти с правой стороны, в раздробленную кость вставляют титановую пластину, затем разрез заштопывают, и опрокидывают грамм сто за успешно выполненную работу… вроде бы так.

Я рассказал Димону, что собираюсь завтра выписываться. Он, естественно, понимал, насколько велико это желание для каждого больного, оказавшегося на стационарном лечении. Тем не менее, он опешил мой радостный настрой.

Действительно, после прояснения нескольких фактов я сам понял резонность скорейшего хирургического вмешательства. Во-первых, операции на сердце в областной больнице в летнее время не проводятся по следующим причинам: обострение инфекционных заболеваний; в жару сложнее заморозить тело до температуры 34˚С и содержать таковым в процессе. Поэтому, если идти под скальпель, то либо сейчас, либо где-то с октября. Во-вторых, ложиться под скальпель мне уже определённо предстояло, чтобы не умереть раньше времени.

Мне не хотелось брать академический отпуск из-за того, что операция выпадет на семестр. Но летом было невозможно оперироваться, выше объяснил почему. В итоге получалось, что мне в любом случае придётся поступиться учёбой ради здоровья. Тянуть до осени не имело смысла, тем более рискованно, что уже случалось два отёка лёгких. Как сказали врачи, я чудом выжил, и лучше не испытывать судьбу в третий раз.

После рассуждений захотелось спать. А сон – лучший способ приблизить завтрашний день.