Однажды с братом Лёней был такой случай. Сам он с 31-го года рождения, а тогда ему только 15 лет исполнилось, и отправили его возить лес. Мама по этому поводу расстраивалась: «подросток ведь, и лошадь какую непослушную дали». А лошадь эту звали Орлик. Конь ни кому не подчинялся – брыкался, да лягался. Такой был ленивый, а точнее сказать, строптивый. На глаза Орлику к узде даже шоры прицепили, чтобы только вперёд смотрел, и не видел, как сзади подгоняют.

Поначалу Лёня Орлика хотел выдрессировать стандартными приёмами: как хлестнёт за непослушание, а конь в ответ лишь лягается, и дальше стоит словно вкопанный. Лёня по другому боку хлестнёт, а лошадь с места не сдвинется, и копытом по лицу угодить норовит. Только Лёне стало жалко скотину почём зря лупить, и решил он не изводиться над животным, а по-человечески с ним поговорить: «Орлик, так ты когда работать будешь? Всё меня лягать собираешься? А мне ведь план нужно выполнять – план дан!».

«Ну и вот: может, помог разговор, может – нет, но Орлик мой стал такой умник, и безо всяких понуканий принялся трудиться. И сани у меня были специально низенькие, я у них, чтобы не надорваться, палкой тихонечко один конец навалю, затем другой конец навалю, и нагружаю хлыстами. И так постепенно начал план перевыполнять».

А тогда никаких телефонов тем более в деревнях не было. И мама, находясь дома в неведении относительно сына вся испереживалась: «совсем ещё ребёнка отправили лес воротить». Мама не без оснований опасалась, что это ей новоиспечённый председатель колхоза козни строит. Который, когда у неё муж, Сергей Селивёрстович на войне погиб, занял его должность. И стал этот новоявленный председатель тогда за мамой ухлёстывать. А так как кроме него мужчин в деревне не осталось, то и заступиться за маму было некому. Этот председатель со всеми бабами в деревне погуливать повадился, да так, что от него двадцать «выблядков» родилось. А мама у нас председателю не давалась, за что он её невзлюбил и всячески донимал, и в отместку к Лёне предвзято относился.

Мама пробовала отпроситься у председателя, чтобы тот отпустил её хотя бы с подвозкой к сыну. А тот за своё: никуда, говорит, не поедешь – не пропадёт твой сынок. Мама тогда без спроса, она телятницей была, оставила за себя замену, и приехала с подвозкой. Приехала в лагерь близ делянки, а там работники все уже в избе, ужин варят, а Лёни среди них нет. Мама тогда ещё пуще заревела: «да где у меня Лёня-то?» Те, кто с ним работал, смеются: «В лесу он, застрял, наверное, вот и не едет».

Мама снова реветь. «Да не реви – не реви! Он ещё в лесу работает – прямо поедешь, и на сына своего выедешь». Мать едет, и душа у неё перевернулась. Ну а Лёня работает и работает, он же не знал, что мать так переживает. И увидел, как она ему навстречу бежит, обняла и от радости заплакала.

Лёня: «Мама, так ты чего плачешь-то? Я же план тут перевыполняю, посмотри, у меня Орлик как печка. Я его кормлю хорошо, и план перевыполняю, глядишь, тебе ещё зерна на кур останется».

 Приехала мать домой радёшенька, встала на колени, молится: «Бог-батюшка, чего это такое-то: сын – план перевыполняет, всё у него хорошо, Шура работает, так хоть бы и отец с фронта пришёл!».

Шли ведь тогда многие, несмотря на то, что по ним уже и похоронки приносили, а мужчины всё равно живыми возвращались. И у нас мать всё время ждала мужа, надежду никогда не оставляла, уже когда и дети все большие стали да женатые. И всегда, если какой-то праздник был, собирались вместе, и мама говорила: «Чтобы отец сейчас зашёл!». А отец, когда живой ещё был, в такие веселья на гармошке любил играть, а мама ему подпевала хорошо, отец на фронт так с гармошкой и ушёл, чтобы мать глядя на гармошку по нему пуще не горевала.